Неточные совпадения
Небо раскалилось и целым ливнем зноя обдавало все живущее; в воздухе замечалось словно дрожанье и пахло гарью; земля трескалась и сделалась тверда, как камень, так что ни сохой, ни даже заступом взять ее было невозможно; травы и всходы огородных овощей поблекли; рожь отцвела и выколосилась необыкновенно рано, но была так редка, и зерно было такое тощее, что не
чаяли собрать и семян; яровые совсем не взошли, и засеянные ими поля стояли
черные, словно смоль, удручая взоры обывателей безнадежной наготою; даже лебеды не родилось; скотина металась, мычала и ржала; не находя в поле пищи, она бежала в город и наполняла улицы.
Хозяйка села за самовар и сняла перчатки. Передвигая стулья с помощью незаметных лакеев, общество разместилось, разделившись на две части, — у самовара с хозяйкой и на противоположном конце гостиной — около красивой жены посланника в
черном бархате и с
черными резкими бровями. Разговор в обоих центрах, как и всегда в первые минуты, колебался, перебиваемый встречами, приветствиями, предложением
чая, как бы отыскивая, на чем остановиться.
Между тем
чай был выпит; давно запряженные кони продрогли на снегу; месяц бледнел на западе и готов уж был погрузиться в
черные свои тучи, висящие на дальних вершинах, как клочки разодранного занавеса; мы вышли из сакли.
Но он охотно грузил фрукты, фарфор, животных, пряности,
чай, табак, кофе, шелк, ценные породы деревьев:
черное, сандал, пальму.
Возвратясь в столовую, Клим уныло подошел к окну. В красноватом небе летала стая галок. На улице — пусто. Пробежал студент с винтовкой в руке. Кошка вылезла из подворотни. Белая с
черным. Самгин сел к столу, налил стакан
чаю. Где-то внутри себя, очень глубоко, он ощущал как бы опухоль: не болезненная, но тяжелая, она росла. Вскрывать ее словами — не хотелось.
Не успел Клим напоить их
чаем, как явился знакомый Варавки доктор Любомудров, человек тощий, длинный, лысый, бритый, с маленькими глазками золотистого цвета, они прятались под
черными кустиками нахмуренных бровей.
Судаков сел к столу против женщин, глаз у него был большой, зеленоватый и недобрый, шея, оттененная
черным воротом наглухо застегнутой тужурки, была как-то слишком бела. Стакан
чаю, подвинутый к нему Алиной, он взял левой рукой.
— В сущности, город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже не было на крыше, он незаметно ушел. По улице, над серым булыжником мостовой, с громом скакали
черные лошади, запряженные в зеленые телеги, сверкали медные головы пожарных, и все это было странно, как сновидение. Клим Самгин спустился с крыши, вошел в дом, в прохладную тишину. Макаров сидел у стола с газетой в руке и читал, прихлебывая крепкий
чай.
Самгин пил
чай, незаметно рассматривая знакомое, но очень потемневшее лицо, с
черной эспаньолкой и небольшими усами. В этом лице явилось что-то аскетическое и еврейское, но глаза не изменились, в них, как раньше, светился неприятно острый огонек.
Лошади подбежали к вокзалу маленькой станции, Косарев, получив на
чай, быстро погнал их куда-то во тьму, в мелкий, почти бесшумный дождь, и через десяток минут Самгин раздевался в пустом купе второго класса, посматривая в окно, где сквозь мокрую тьму летели злые огни, освещая на минуту
черные кучи деревьев и крыши изб, похожие на крышки огромных гробов. Проплыла стена фабрики, десятки красных окон оскалились, точно зубы, и показалось, что это от них в шум поезда вторгается лязгающий звук.
Когда Самгин вышел к
чаю — у самовара оказался только один городской голова в синей рубахе, в рыжем шерстяном жилете, в широчайших шароварах
черного сукна и в меховых туфлях. Красное лицо его, налитое жиром, не очень украшала жидкая серая борода, на шишковатом черепе волосы, тоже серые, росли скупо. Маленькие опухшие желтые глазки сияли благодушно.
Становилось темнее, с гор повеяло душистой свежестью, вспыхивали огни, на
черной плоскости озера являлись медные трещины. Синеватое туманное небо казалось очень близким земле, звезды без лучей, похожие на куски янтаря, не углубляли его. Впервые Самгин подумал, что небо может быть очень бедным и грустным. Взглянул на часы: до поезда в Париж оставалось больше двух часов. Он заплатил за пиво, обрадовал картинную девицу крупной прибавкой «на
чай» и не спеша пошел домой, размышляя о старике, о корке...
Затем явилось тянущее, как боль, отвращение к окружающему, к этим стенам в пестрых квадратах картин, к
черным стеклам окон, прорубленных во тьму, к столу, от которого поднимался отравляющий запах распаренного
чая и древесного угля.
Варвара молча кивала головой, попросив
чаю, ушла к себе, а через несколько минут явилась в
черном платье, причесанная, с лицом хотя и печальным, но успокоенным.
Англичане хорошим
чаем, да просто
чаем (у них он один), называют особый сорт грубого
черного или смесь его с зеленым, смесь очень наркотическую, которая дает себя чувствовать потребителю, язвит язык и небо во рту, как почти все, что англичане едят и пьют.
Говорят, это смесь
черного и зеленого
чаев; но это еще не причина, чтоб он был так дурен; прибавьте, что к
чаю подали вместо сахару песок, сахарный конечно, но все-таки песок, от которого мутный
чай стал еще мутнее.
«Не может быть: отчего же он такой
черный?» Попробовал — в самом деле та же микстура, которую я, под видом
чая, принимал в Лондоне, потом в Капштате.
Здесь были шкуры зверей, оленьи панты, медвежья желчь, собольи и беличьи меха, бумажные свечи, свертки с
чаем, новые топоры, плотничьи и огородные инструменты, луки, настораживаемые на зверей, охотничье копье, фитильное ружье, приспособления для носки на спине грузов, одежда, посуда, еще не бывшая в употреблении, китайская синяя даба, белая и
черная материя, одеяла, новые улы, сухая трава для обуви, веревки и тулузы [Корзины, сплетенные из прутьев и оклеенные материей, похожей на бумагу, но настолько прочной, что она не пропускает даже спирт.] с маслом.
Это завтрак семьи, а глава семейства довольствуется большой кружкой снятого молока, которое служит ему и вместо завтрака, и вместо
чая, так как он, вставши утром, выпил только рюмку водки и поел
черного хлеба.
Только вместо
чаю пили молоко; вместо пшеничных булок ели
черный хлеб с маслом.
Время между
чаем и ужином самое томительное. Матушка целый день провела на ногах и, видимо, устала. Поэтому, чтоб занять старика, она устраивает нечто вроде домашнего концерта. Марья Андреевна садится за старое фортепьяно и разыгрывает варьяции
Черни. Гришу заставляют петь: «Я пойду-пойду косить…» Дедушка слушает благосклонно и выражает удовольствие.
Это был худощавый сутулый человек, с белым лицом в
черной раздвоенной бородке, с добрыми глазами, в очках. Был он молчалив, незаметен и, когда его приглашали обедать,
чай пить, неизменно отвечал...
[29 июня 1886 г., с военного судна «Тунгус», не доходя 20 миль до Дуэ, заметили на поверхности моря
черную точку; когда подошли поближе, то увидели следующее: на четырех связанных бревнах, сидя на возвышениях из древесной коры, плыли куда-то два человека, около них на плоту были ведро с пресною водой, полтора каравая хлеба, топор, около пуда муки, немножко рису, две стеариновые свечи, кусок мыла и два кирпича
чаю.
На столе, кроме того, был чайник с
чаем и валялись куски
черного хлеба.
И теперь, с гримасами отвращения прихлебывая
черную, крепкую горькую бурду, подпоручик глубоко задумался над своим положением. «Гм… во-первых, как явиться без подарка? Конфеты или перчатки? Впрочем, неизвестно, какой номер она носит. Конфеты? Лучше бы всего духи: конфеты здесь отвратительные… Веер? Гм!.. Да, конечно, лучше духи. Она любит Эссбуке. Потом расходы на пикнике: извозчик туда и обратно, скажем — пять, на
чай Степану — ррубль! Да-с, господин подпоручик Ромашов, без десяти рублей вам не обойтись».
Петр Николаевич Свентицкий, маленький, коренастенький человечек в
черных очках (у него болели глаза, ему угрожала полная слепота), встал, по обыкновению, до света и, выпив стакан
чаю, надел крытый, отороченный мерлушкой полушубочек и пошел по хозяйству.
Большов. А что, Сысой Псоич,
чай, ты с этим крючкотворством на своем веку много
чернил извел?
За
чаем, собственно, повторилось почти то же, что происходило и в предыдущий вечер. Пани Вибель кокетливо взглядывала на Аггея Никитича, который, в свою очередь, то потуплялся, то взмахивал на нее свои добрые
черные глаза; а Вибель, первоначально медленно глотавший свой
чай, вдруг потом, как бы вспомнив что-то такое, торопливо встал со стула и отнесся к Аггею Никитичу...
Сначала долго пили
чай, в передней комнате, с тремя окнами на улицу, пустоватой и прохладной; сидели посредине её, за большим столом, перегруженным множеством варений, печений, пряниками, конфетами и пастилами, — Кожемякину стол этот напомнил прилавки кондитерских магазинов в Воргороде. Жирно пахло съестным, даже зеркало — казалось — смазано маслом, жёлтые потеки его стекали за раму, а в средине зеркала был отражён
чёрный портрет какого-то иеромонаха, с круглым, кисло-сладким лицом.
Дисциплина была железная, свободы никакой, только по воскресеньям отпускали в город до девяти часов вечера. Опозданий не полагалось. Будние дни были распределены по часам, ученье до упаду, и часто, чистя сапоги в уборной еще до свету при керосиновой коптилке, вспоминал я свои нары, своего Шлему, который, еще затемно получив от нас пятак и огромный чайник, бежал в лавочку и трактир, покупал «на две
чаю, на две сахару, на копейку кипятку», и мы наслаждались перед ученьем
чаем с
черным хлебом.
Панауров любил вкусно поесть, любил хорошую сервировку, музыку за обедом, спичи, поклоны лакеев, которым небрежно бросал на
чай по десяти и даже по двадцати пяти рублей; он участвовал всегда во всех подписках и лотереях, посылал знакомым именинницам букеты, покупал чашки, подстаканники, запонки, галстуки, трости, духи, мундштуки, трубки, собачек, попугаев, японские вещи, древности, ночные сорочки у него были шелковые, кровать из
черного дерева с перламутром, халат настоящий бухарский и т. п., и на все это ежедневно уходила, как сам он выражался, «прорва» денег.
Мы пили
чай, второй раз разговелись, чтобы поддержать компанию старику, изображавшему хозяина дома. На другой день я принес свой чемодан из соседних номеров Голяшкина, излюбленных актерами. Федор вынул
черную пару и белую полотняную и повесил в гардероб.
Хозяин, видя наши костюмы, на другой же день стал требовать деньги и уже не давал самовара, из которого мы грелись простым кипятком с
черным хлебом, так как о чае-сахаре мы могли только мечтать. Корсиков днем ушел и скрылся. Я ждал его весь день.
…В тесной и тёмной комнате пили
чай, лысый хохотал и вскрикивал так, что на столе звенела посуда. Было душно, крепко пахло горячим хлебом. Евсею хотелось спать, и он всё поглядывал в угол, где за грязным пологом стояла широкая кровать со множеством подушек. Летало много больших,
чёрных мух, они стукались в лоб, ползали по лицу, досадно щекотали вспотевшую кожу. Евсей стеснялся отгонять их.
Хозяин сидел за столом у окна и пил
чай. На голове у него была надета шёлковая
чёрная шапочка без козырька.
Здесь,
чай, и днем-то всегда сумерки, а теперь… — он поднял глаза кверху — ни одной звездочки на небе, поглядел кругом — все темно: направо и налево сплошная стена из
черных сосен, и кой-где высокие березы, которые, несмотря на темноту, белелись, как мертвецы в саванах.
И
чай наливала Линочка, печальная, красивая и спокойная девушка в
черном платье.
— Чудак его благородие!
Чай пьет, а пузо холодное, — сказал он с коротким смешком. Но у самого лицо стало иссиня-черное, как чугун, и ляскали большие желтые зубы.
Посидев несколько минут молча, Илья пошёл домой. Там, в саду, пили
чай под жаркой тенью деревьев, серых от пыли. За большим столом сидели гости: тихий поп Глеб, механик Коптев,
чёрный и курчавый, как цыган, чисто вымытый конторщик Никонов, лицо у него до того смытое, что трудно понять, какое оно. Был маленький усатый нос, была шишка на лбу, между носом и шишкой расползалась улыбка, закрывая узкие щёлки глаз дрожащими складками кожи.
Холодный пот неоднократно стекал у меня вдоль позвоночного столба при мысли о грыже. Каждый вечер я сидел в одной и той же позе, напившись
чаю: под левой рукой у меня лежали все руководства по оперативному акушерству, сверху маленький Додерляйн. А справа десять различных томов по оперативной хирургии, с рисунками. Я кряхтел, курил, пил
черный холодный
чай…
Чай бросали прямо в кипяток и давали ему вывариться: получалась крепкая, почти
черная жидкость, которую пили большею частью без сахара, так как казна, выдававшая очень много
чая (его даже курили, когда не хватало табаку), давала очень мало сахара, и пили в огромном количестве.
Вокруг стен чайной залы стояли
черные столы и скамейки; их сдвигали в один общий стол к
чаю и завтраку.
И стал я рассказывать о себе, не скрывая ни одного тайного помысла, ни единой мысли, памятной мне; он же, полуприкрыв глаза, слушает меня так внимательно, что даже
чай не пьёт. Сзади его в окно вечер смотрит, на красном небе
чёрные сучья деревьев чертят свою повесть, а я свою говорю. А когда я кончил — налил он мне рюмку тёмного и сладкого вина.
В воскресенье, под вечер, явился я к нему. Сидит он с попадьёй за столом,
чай пьют, четверо ребят с ними, на
чёрном лице попа блестит пот, как рыбья чешуя. Встретил меня благодушно.
Но Цыган, встряхивая
черными кудрями и заботливо следя, чтоб
чай, разливаемый им, был у всех одной крепости, — говорил, понижая звонкий голос...
Стал он колебаться: «Разве что в самом деле
чаю?» А сам тем временем оделся: манишку бумажную с гвоздя снял, воротничок чистенький, галстук
черный с синими звездами, — смотрю, ах ты, черт! — прямо член паргокского жокей-клуба из журнала мод, и даже на панталонах спереди складки.
А Лодка умылась, не одеваясь, выпила чашку крепкого
чая и снова легла, чувствуя сверлящие уколы где-то в груди: как будто к сердцу ее присосалась большая
черная пиявка, пьет кровь, растет и, затрудняя дыхание, поднимается к горлу.
В затворе прожил отец Сергий еще семь лет. Сначала отец Сергий принимал многое из того, что ему приносили: и
чай, и сахар, и белый хлеб, и молоко, и одежду, и дрова. Но чем дальше и дальше шло время, тем строже и строже он устанавливал свою жизнь, отказываясь от всего излишнего, и, наконец, дошел до того, что не принимал больше ничего, кроме
черного хлеба один раз в неделю. Всё то, что приносили ему, он раздавал бедным, приходившим к нему.
Марья налила в чашку густого кирпичного
чаю, подала Тимофею и тотчас же уставилась в него своими странными
черными глазами. Тимофей налил
чай на блюдце и поставил на траву, рядом с собой.
Сом же представлял из себя огромного
черного пса на длинных ногах и с хвостом, жестким, как палка. За обедом и за
чаем он обыкновенно ходил молча под столом и стучал хвостом по сапогам и по ножкам стола. Это был добрый, глупый пес, но Никитин терпеть его не мог за то, что он имел привычку класть свою морду на колени обедающим и пачкать слюною брюки. Никитин не раз пробовал бить его по большому лбу колодкой ножа, щелкал по носу, бранился, жаловался, но ничто не спасало его брюк от пятен.